редактор
журнала "Континент"
СЕГОДНЯШНЕМ МИРЕ
Когда по дороге и Дамаск свирепого гонителя христиан фарисея Савла вдруг осиял великий небесный спет и он сначала услышал, а потом, судя по некоторым выражениям из Нового Завета, и увидел Иисуса Христа; и когда позднее. Иерусалиме, Господь снова явился ему, чтобы назначить ему служение, - какой духовный опыт пережил в эти минуты будущий великий Апостол? В чем самая суть того, что с ним тогда произошло? Что так мощно сотрясло и перевернуло его, мгновенно преобразив жестокого преследователя новой веры в страстного ее ревнителя, защитника и строителя? Только ли даровано было ему испытать тот живой страх Божий, который обуял его, когда он понял, что с ним говорит Господь, и когда трепете и ужасе, как свидетельствуют "Деяния", воззвал к Нему: "Господи! что повелишь мне делать?"? (9,6)
Я не богослов, не теолог и почти не знаком с литературой об апостоле Павле. Но когда я, основываясь на своем собственном, сугубо личном осмыслении переживании этого поразительного события, пытаюсь по мере слабых своих сил воображения проникнуть в самую его суть, в его экзистенциальную глубину, мне кажется, что прежде и более всего это был акт и опыт внезапной, мощной, поистине живой и реальной любви, вдруг его пронзивший и ему, извергу, хулителю и обидчику, как он сам позднее себя называл, впервые открывшейся. Акт и опыт живой, реальной ЛЮБВИ К БОГУ. Не той неопределенной, несколько отвлеченной, скорее интеллектуальной и умозрительной любви-восторга, любви преклонения, которую мы испытываем, когда обращаемся к Богу как к некоему абсолюта непостижимому и не представимому для нас Высшему Существу, как к некой недоступной нашему реальному, живому восприятию Высшей Силе, взглянуть в лик которой человеку страшно, и непереносимо, и просто невозможно. Нет, это был, несомненно, опыт именно того острого, пронзающего и способного сотрясти вес паше человеческое существо живого, непосредственного, реально-личностного чувства, которое и дается нам, людям, только тогда, когда ом; обращено к л и ч н о с т и же живой, реальной, вмещаемой нашим живым восприятием и открытой ему.
Именно внезапный преображающий опыт и откровение такой любви даровано было, вероятно, пережить Савлу под Дамаском и в Иерусалиме, потому что там впервые Бог явился ему именно как живая личность - как реальный Христос, воскресший Сын Человеческий. До этого, я думаю, Павел знал уже все, что только можно было знать, находясь па том уровне жизни в Боге, который был открыт ему до этого событии. Он знал и страстную веру в Бога, и ревность в служении ему страх Божий, и готовность отдать за него жизнь. Но он не знал и не мог знать вот этой, вот такой любви к Нему, - той любви, которую и дано ему было узнать и пережить только тогда и только потому, что Бог явился ему и предстал перед ним в облике гонимого Сына Человеческого. Условно говоря, это событие было чем-то вроде его, Павла, собственной, личной "пятидесятницы", - но только в наполнении обратного, если можно так выразиться, порядка. Ведь и Петр, и Иоанн, и Андрей, и другие апостолы сразу обрели Иисуса Христа, а с ним - и ту живую, личную любовь к нему, о которой потому именно Христос и мог спросить позднее Петра: "Симон Ионин! любишь ли ты Меня?" (Иоанн21,15-17). Но подлинную духовную силу, духовную мощь и мужество, чтобы реально воплотить в жизнь эту веру и любовь, они обрели лишь позднее, когда Дух Святой языками огненными сошел на них. С Павлом же, можно сказать, все было наоборот. Он и до того, как предстал ему живой Христос, был страстен и ревностен в своей вере, он был мощный ее ревнитель, наделенный громадной духовной силой и энергией, хотя и без дара чудотворения. Но потому и без дара, что это была сила, направляемая представлением о том, Что Правильно, ревностной ненавистью к тем, кто виделся Врагом Истинной Веры, преданностью Богу - но только не живой любовью к нему как и живой Личности. И только перед Дамаском все перевернулось: сила, энергия, духовная мощь остались, даже многократно усилились, но они получили иное питание, изменили своей вектор. И именно это изменение все и перевернуло: из силы гнева, ненависти и разрушения его духовная энергия превратилась в силу любви и созидания - ту силу, о которой сам он так именно и сказал: "благодать же Господа нашего (Иисуса Христа) открылась во мне обильно с верою и любовью во Христе Иисусе" (1 Тим.1,14). Именно эта благодать любви, дарованной ему как откровение, впервые им познанной и пережитой, и сделала Апостола ненависти Апостолом Любви, именно она и только она и способна была подсказать ему тот потрясающий гимн любви, который мы находим в Первом послании к Коринфянам (13), именно она и научила его тем поразительным словам, в которые он облек центральную мудрость своей новой веры в Послании к Колоссянам: "Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства" (3,14).
Повторяю, - я не богослов, не теолог, и, наверное, все, о чем я говорю, сказано было уже не раз и много сильнее. И если я все-таки решился хотя бы попытаться выразить то, что и как я сам, лично, чувствую и понимаю, думая об апостоле Павле и о том, что случилось с ним по дороге в Дамаск, то лишь потому, что тот аспект обсуждаемой нами темы, который более всего сейчас меня занимает, имеет , как мне кажется, самое -прямое отношение к тем урокам, которые заключены для меня в событии, настигнувшем тарсянина Савла.
Эти уроки еще и еще раз обращают нас к тому единственному пути, на котором только и возможно действительное и плодотворное преодоление всяческой трижды, разделения, ненависти и насилия - всего того, что стоит сегодня в центре внимания на нашей конференции и что белее всего грозит человечеству опасностью самоуничтожения. Это только тот путь, на котором в нас живет и пребывает живое чувство живой любви к Богу и Господу нашему Иисусу Христу, то реалы к и живое чувство, которое и перевернуло всю жизнь тарсянина Савла. Для па.. простых смертных, это очень трудный путь, ибо обрести такое живое чувство хотя бы какую-то часть той силы, с которой настигло оно будущего Павла, нелегко. В отличие от Павла, от Петра, от других апостолов, от святых и мучеником, которым являлся Христос в сиянии Своей Славы или в облике гонимого Сына Человеческого и которые получали тем самым драгоценный дар испытать это живое чувство, мы этого дара не удостоены: "ибо много званных, а мало избранных" /Мф.22,14/.
Однако, во-первых, даже и нам не совсем заказан этот путь. Ибо живой образ Христа навсегда запечатлен и оставлен всем нам, простым смертным, как в Евангелиях или посланиях Апостолов, так и в свидетельствах Святых. И сила этого образа даже в опосредованном запечатлении такова, что создала великую мировую христианскую цивилизацию, а Достоевскому недаром внушила однажды произнести его знаменитые парадоксально-пронзительные слова высшей веры и любви - о том, что даже если бы оказалось, что истина не с Христом, он сам скорее предпочел остаться с Христом, нежели с истиной.
Во-вторых, реальную возможность и способность испытывать это живое, непосредственно ощущаемое чувство любви к Богу, которое должно служить главным ориентиром и главной энергией всей нашей жизни, открыл перед нами сам Господь своими заповедями – и, прежде всего, важнейшей из них, заповедью любви к своему ближнему: "истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне" /Мф.25,40/. Суметь увидеть и полюбить человека как "одного из братьев меньших" самого Господа нашего Иисуса Христа, как образ и подобие Божие - это и значит ведь пережить опыт живой любви к Нему Самому - тот опыт, который только потому и стал нам доступен, что Сам Бог явился нам в образе человека. Только на этом пути могут уйти из нас те разрушительные стихии ненависти и вражды, которые сеют Зло и Смерть в этом мире, - только тогда и теряют они свою силу, когда даже в самом чужом, неприятном нам человеке, возбуждающем в нас гнев, ненависть или презрение, мы все-таки способны оказываемся разглядеть пусть едва заметный, слабый, искаженным, но нее же существующий ответ этого изначального образа и подобия Божия. Тот отсвет, который один только и может зазвучать для нас тем голосом, который когда-то перевернул Савла: "Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?" /Деян. 9,4/.
Конечно же, научиться к тому - тоже очень тяжким, нелегкий труд в нашем реальном мире, разделенном враждой, недоверием, подозрительностью. Но - возможный, и наша задача и состоит в том, чтобы отыскивать реальные пути дли осуществления такой возможности. Их, этих путей, не так уж мало, но все они пролегают только там, где: мы учимся лучше понимать, видеть, чувствовать даже наших врагов /и вообще - других, чем мы/ не как представителей тех или иных не близких или даже враждебных нам идеологий, организаций, движений и т.п., а именно как живых людей, как личности. Потому-то, в частности, так важны разного рода встречи и "круглые столы", подобные нашему, так важно именно личное общение с нашими оппонентами и даже врагами, - общение, открывающее перед нами возможность почувствовать в каждом из них то, что даже в самой сильной нашей неприязни способно все-таки остановить нас голосом Христа, взывающего к Савлу. И тем все-таки хоть на капельку уменьшить силу зла, раздирающего и влекущего наш мир к гибели, к самоуничтожению.
Есть к тому и другие пути, но сейчас я хочу особо сказать здесь о том из них, с возможностями которого более знаком по роду своей деятельности - как редактор одного из ''толстых" российских журналов. Я имею в виду великую силу художественного образа, способного сделать для нас понятной и близкой душу любого человека, даже самого на нас не похожего. Искусство - и, может быть, прежде всего искусство художественного слова - способно научить нас видеть в человеке именно образ и подобие Божие, даже если сам художник не религиозен, но не утратил Божьего дара любить человека, верить в его способность становиться лучше, жалеть его, даже осуждая. Великое гуманистическое искусство прежних веков все было пронизано этой верой и любовью, какие бы страшные истины о человеке оно ни открывало, какие бы бездны его души ни показывало. И потому оно и было великим. Да и все великое искусство XX века тоже было всегда таким, - иначе оно тоже не было бы великим.
Но если говорить о реальной ситуации, которая создалась в литературе - и в культуре в целом - в нашем сегодняшнем посткоммунистическом обществе, то здесь все большую силу приобретают совсем другие тенденции. Не знаю, как в Молдавии, но у нас, в России, освобождение от прежних цензурных запретов, обретение свободы слова для многих и многих из тех, кто относит себя к "ведомству" культуры, обернулось не еще большой ответственностью перед обществом, перед теми, к кому это свободное слово обращено, не жаждой наполнить его еще более значительным, весомым, нужным нашему растерянному и опустошенному обществу содержанием, но подлинным беспределом амбициозно-пустопорожних, якобы "эстетических", игр с этим словом, отлучающих его от человеческой души. В большом ходу та лукавая логика, которая со страниц всякого рода вновь возникших модных изданий, вроде "Независимой газеты", трубит во все рога: наконец-то литература освободилась от прежней, вызванной ненормальностями подцензурного гнета, необходимости заниматься такими делами, которыми в свободном обществе занимаются религия, политика, экономика, социология, нравственность и т.п.: наконец-то она может заниматься своим, чисто эстетическим делом, не заботясь о том, чтобы чему-то учить, к чему-то призывать, чему-то наставлять! И вот уже все гуще становится на страницах литературных изданий поток так называемых "постмодернистских" изделий, не несущих в себе, как правило, никакого серьезного, выстраданного экзистенциального человеческого опыта, но представляющих собою чистую "игру в бисер", а литературная критика все больше превращается в этакий снобистский междусобойчик, способный лишь отвратить от литературной прессы нормального читателя. Что и происходит реально, выражаясь в катастрофическом падении тиражей литературных изданий.
Причины здесь, уверен, отнюдь не только и ухудшении материального положения читателя и росте цен на печатную продукцию. Я не говорю уж о массовом потоке всяческой литературной /и не только литературной/ макулатуры, заполняющей книжные прилавки, эстраду, телевидение и т.п., - обо всем этом раболепстве перед самыми худшими образцами так называемой "массовой" культуры Запада, наполненной жестокостью, насилием, развратом, этической вседозволенностью. Все это превращает художественный образ из великого инструмента человеческого соединения и сближения, из органа любви, милосердия, жалости, понимания в инструмент разъединения и отчуждения, в орган унижения человека, искажения его образа - окончательной утраты им в себе всякого образа и подобия Божия.
Вот почему я думаю, что в этой ситуации, переживаемой нами сегодня, как никогда, может быть, раньше в нашей стране, возрастает роль художников, остающихся верными прежним ориентирам великого мирового гуманистического искусства. И прежде всего - художников верующих, способных видеть в человеке то божественное его призвание, память о котором и ощущение которого должны в нас присутствовать, даже когда призвание это искажено и почти заглушено. В нашей сегодняшней ситуации роль таких художников - в сущности почти апостольская, и вот почему я так высоко ценю работу Иона Друцэ над образом апостола Павла и так рад, что одну из самых ярких глав этой работы он дал для публикации в наш "Континент", изначально и бескомпромиссно противостоящий всему этому нынешнему разгулу культурного нигилизма.
Разумеется, речь идет вовсе не о том, что всякий верующий художник, сознающий свою ответственность в сегодняшнем мире, влекомом к самоуничтожению, должен писать непременно о "божественном" па евангельские, например, темы или о нынешней церкви, о тех, с кем он вместе. Дело не в теме - дело в самом взгляде, которым смотрит такой художник на человека, даже если это "новый русский" или проститутка.
Но в чем я убежден совершенно /и в этом, собственно, и состоит итоговый смысл моего выступления/: всем христианским художникам и деятелям культуры, осознающим свою, в сущности, апостольскую миссию в сегодняшнем мире, пришла пора как-то сложить вместе свои усилия, объединиться. Я не слишком верю во всякие организации, но опыт такого рода конференций, как наша, показывает, что не все здесь так уж безнадежно. Поэтому я думаю, что если результатом нашей встречи станет создание общества художественной интеллигенции, деятелей культуры и, может быть, представителей разных конфессий, программной задачей которого будет поддержка культуры, проникнутой той любовью к человеку, что открыл нам Спаситель, явившись в образе гонимого Сына Человеческого, - наши дискуссии здесь получат и свое оправдание, и свое логическое завершение.
Пусть,
может быть, это будет Общество Апостола Павла.
[Предыдущий] [Содержание] [Следующий]